Смертельная правда командарма

К 90-летиюокончания Гражданской войны

Философия – штука опасная

Филипп Кузьмич Миронов И еще какая опасная, если не только провозглашаешь кажущиеся тебе абсолютно справедливыми (невзирая на мнение окружающих) принципы, но и пытаешься им неукоснительно следовать. Многим, и даже чересчур многим, такая прямолинейность стоила жизни.

Нашего героя, хоть и не принадлежал он к профессиональным любомудрам, а был простым казаком, ожидала именно такая участь. Надо же — в пору, когда страну из края в край сотрясало, словно в лихорадке, он публично собирался проводить в жизнь принципы английского философа Д. С. Милля.

«Если бы все человечество, за исключением одного лица, — совершенно серьезно пытался он в 1918 году наставлять соотечественников цитатами из этого самого Джона Стюарта, — придерживалось одного определенного убеждения, а это одно лицо — противоположного, то человечество было бы настолько же неправо, если бы заставило замолчать этого одного человека, как был бы неправ и этот один человек если бы, имея на то власть, заставил бы замолчать человечество».

Вот ведь чего захотел! Да простят мне и сам Джон Стюарт Милль, и все казаки, и в целом прогрессивное человечество, но даже и сегодня со столь категорическим понятием о соотношении свободы и справедливости можно нарваться на крупные неприятности. А тогда в России, поднятой на дыбы (или скорее — на дыбу) четырехлетней войной, двумя революциями, а под конец еще и гражданской междоусобицей? Да в ту пору ребенок понимал: попробуй где-либо «не в той аудитории» начни качать права–и запросто можешь схлопотать в качестве контраргумента девять граммов свинца.

Не мог не понимать такое и наш любитель философии. И тем не менее оставался самим собой. Признавался: «Все несчастье моей жизни заключается в том, что для меня, когда нужно сказать чистую правду, не существует ни генерала царской армии, ни генерала Красной Армии. Правда, как всем нам известно, есть общественная необходимость. Она в своем виде тяжела, и кто с ней подружится — завидовать такому человеку не рекомендуется. Правда, как говорит наш народ, и в огне не горит, и в воде не тонет. И всю жизнь я тянусь к этому идеалу, падаю, снова поднимаюсь, снова падаю, больно ушибаюсь, но тянусь...»

И это отнюдь не манерничанье и не фонтан саморекламы. Таким он был, таким остался — наш земляк Филипп Кузьмич Миронов. И сегодня есть где ознакомиться с вполне надежными свидетельствами праведности его недолгой, но яркой во всей ее трагичности жизни.

Воитель от Бога

Миновав мост через Дон, автобус с ходу выруливает на центральную улицу города Серафимовича. Нынче она — Октябрьская, а в прежнее время звалась - Воскресенская (потому как на ней стоит сохранившийся до сей поры Воскресенский собор, считавшийся главным в прежней Усть-Медведицкой станице). По ней отец Филиппа, Кузьма Фролович, на паре лошадей день за днём доставлял жителям «верхних» куреней донскую воду: ведро- гривенник.

Так сказать, исполнял обязанности водопроводчика и тем кормил свою немалую семью. Пришлось на такое пойти, когда стало ясно: со скудного земельного пая концы с концами сводить не удаётся. Потому и было покинуто родовое гнездо на хуторе Буерак-Сенюткин, где14 октября (27-го по новому стилю) 1872 года появился на свет наш герой. Теперь на том месте — только развалины.

А вот и двухэтажное здание бывшей гимназии, добротные кирпичные стены – чуть не в метр толщиной! – даже в июньскую жару сохраняют внутри своих помещений приятную прохладу. В ней юный Филипп успел окончить всего два класса, когда приспела пора начинать военную службу. Ан здесь опять-таки дали о себе знать финансовые проблемы.

Напомню, что в дореволюционную пору любой казак, независимо от достатка, обязан был приобретать за собственный счет коня (и не абы какого, а «уставных кондиций») и всевозможную «справу» — от мундира до винтовки и сабли. А обходилось все это весьма недешево. Как подсчитала в конце XIX века специальная комиссия, лишь каждый пятый казак мог снаряжаться на военную службу без проблем для домашнего хозяйства. Зато каждый второй делал это с существенными лишениями и залезая в долги. А иные и вовсе оказывались несостоятельными, таким приходилось просить о помощи станичный сход.

Последний вариант мог означать для казака весьма чувствительное унижение. Над ним запросто могли «пошутить», например наградив охотника до общественной кассы плевками в физиономию. И не смей при этом даже хотя бы «косорылиться» — только утирайся да благодари.

Слава Богу, такой «радости» юному Филиппу удалось избежать. Его, грамотного да ухватистого (позже он сдал экстерном экзамены за весь гимназический курс), поначалу определили писарем к станичному атаману. А следом, проявив старание и способности, он сумел поступить в Новочеркасское юнкерское училище, которое успешно окончил в 1898 году. Однако чинами его не спешили баловать: через четыре года Филипп — всего лишь хорунжий (что равнялось армейскому прапорщику).

Но это в мирное время. А в январе 1904-го началась русско-японская война. А уж тут кто не знает — на полях сражений или грудь в крестах, или голова в кустах. 32-летний хорунжий перед такой альтернативой не спасовал — пошел добровольцем. Как почиталось тогда — за правое дело, ведь самураи напали на нас коварно, исподтишка! И вскоре он уже командует сотней в составе 26-го донского полка. При этом — война есть война! — в самом начале имел шанс остаться «на сопках Маньчжурии» навсегда.

Было это 14 января 1905 года. Отряд «охотников» во главе с Мироновым был послан в разведывательный рейд. Операция складывалась удачно: близ города Ляояна взорвали железнодорожное полотно, захватили пленных. Вот тут-то, свидетельствует один из биографов Миронова, его и поджидала смерть. Он связывал очередного «языка» и не заметил, как другой самурай занес руку, намереваясь всадить ему нож в спину. В последний миг казак Симонов рубанул шашкой по этой руке...

В литературно-краеведческом музее города Серафимовича можно ознакомиться и с другими воинскими операциями, в которых Миронов показал себя и смелым, и сметливым воителем. К примеру, в марте того же 1905 года он, командуя отрядом в 200 сабель, обеспечил успех наступательной операции наших батальонов, в ходе которой были захвачены пленные и секретные оперативные документы противника. Удостоился за это благодарственной телеграммы самого главнокомандующего. Будь в ту пору у нас и высшие командиры под стать Миронову, не знавать бы России позора Портсмутского мира!

Но как бы там ни было, а карьера теперь перед Филиппом Кузьмичом открывалась поистине блестящая. Возвращался он с японской войны кавалером четырех орденов: Двух Святой Анны III и IV степени — за сметку и хладнокровие в рейдах по вражеским тылам, Станислава III степени и Владимира с мечами и бантом за отвагу в рукопашных хватках. Плюс к этому чин подъесаула, а с ним возможность дальнейшего продвижения в табели о рангах, которое вот-вот должно было принести удалому офицеру потомственное дворянство. Для этого достаточно было всего лишь, что называется, держать нос по ветру. Ан уже здесь он без обиняков показал, что такое не в его характере. И что он впредь намерен следовать только правде, какой она ему представляется, пусть даже в ущерб собственным интересам.

На возвратном пути эшелон с полком, в котором служил Миронов, застрял в Уфе: Там железнодорожные рабочие забастовали, требуя отменить смертный приговор участнику революции инженеру Соколову. Власти надеялись, что истосковавшиеся по Родным станицам казаки рассерчают и сумеют показать бунтовщикам, почем фунт лиха. Но Миронов, уже весьма популярный среди «нижних чинов», стал объяснять им, что не годится быть шкурниками, когда речь идет о жизни человека, да еще такого, который "Себя не жалел за народ». И хотя внятного представления о конкретных формах такого «нежелания» так и не было получено (а сколько в ту пору сами «народные заступники» учиняли жестоких, по нынешним понятиям, терактов!), казаки в конце концов присоединились к требованию забастовщиков, так что его пришлось исполнить. Однако в «личном деле» новоиспеченного подъесаула появилась губительная для дальнейшей карьеры запись. Дескать, неблагонадежен политически.

И в дальнейшем Филипп Кузьмич, будучи уже отцом многодетного семейства всё сделал для того, чтобы укрепить власти в этом мнении. 18 июня 1906 года в окружной станице Усть-Медведицкой казаки на своем сборе поставили вопрос о своем участии в несении полицейской службы — для приведения к повиновению не только бастующих рабочих, но и митингующих студентов, а также бунтующих крестьян. С энергичной речью против такой службы выступил не кто иной, как наш Миронов. К нему прислушались, была вынесена соответствующая резолюция.

Тут уж терпение властей и вовсе лопнуло. При первом же удобном случае упрямец, был лишен подъесаульского звания и отчислен из Войска Донского «за действия, порочащие звание офицера».

Казалось, на пути талантливого и храброго воителя поставлена жирная точка

Партбилет № 755912

Пришлось, что называется, вернуться «на круги своя». Миронов «оседает»

(и вроде бы — навсегда) в родной станице, зарабатывает на жизнь хлебопашеством. Потом, как некогда его отец, «огребает» гривенники в качестве водовоза. Ниже, по тогдашним понятиям, вроде и пасть было некуда. Однако в глазах земляков Филипп Кузьмич — по-прежнему заслуженный ветеран, он пользуется авторитетом. И с этим приходится считаться «наверху». Его пытаются подкупить, предложив карьеру уже по гражданской части.

Такая надобность возникла, когда в 1910 году на лагерных сборах казаков Хоперского, Усть-Медведицкого и Верхне-Донского округов произошли волнения. Их подоплекой был так называемый земельный вопрос. Дело в том, что в упомянутых округах наделы казаков были почти вдесятеро меньше, чем на Нижнем Дону, где земли и плодороднее, и богаче дичью и рыбой. Но служебные обязанности оставались одинаковыми. А поскольку во главе управления Войском Донским традиционно находилось богатое казачество «низа», то не ясно ли, чьи оно могло отстаивать и реально отстаивало интересы. Еще в XVII веке экономический антагонизм верховых и низовских «служивых» приводил к тому, что в ходе общественных конфликтов они с оружием в руках выступали друг против друга. И теперь назревало нечто в этом же роде

И разве такое творилось на одном только Дону? В ту пору во всей России 30 тысяч наиболее крупных помещиков владели 70 млн десятин земли, в то время как 10,5 млн крестьянских дворов (свыше 109 млн человек в 1913 году) имели примерно столько же. У половины крестьянских дворов было всего по 1- 2 десятины. Деревня клокотала. В этой обстановке как было не попытаться привлечь популярного ветерана к улаживанию возникающих конфликтов? Привлекли — вызвали в Новочеркасск, назначили начальником земельного стола (по-нынешнему — отдела) областного войскового управления. Надеялись — пообтерся человек, не станет, как прежде, «бить копытами» Но куда там!

Оставаясь неисправимым идеалистом, Миронов — явно в ущерб вновь складывающейся карьере — разработал проект об уравнении земельных паев для казаков Верхнего и Нижнего Дона, а также о наделении землей иногородних крестьян. В его глазах (впрочем, в то время подобных взглядов придерживалась и вся так называемая передовая общественность) это выглядело как высшая справедливость.

Голоса сторонников другой точки зрения, к числу которых принадлежал и такой крупнейший государственный деятель России, как

П. А. Столыпин, слышны были, как ни странно, гораздо меньше. А между тем не считаться с ними было нельзя, и не потому, что люди эти обладали высшей властью. На их стороне были и весьма дальновидные соображения

Дворяне, помещики - все подряд эксплуататоры и кровопийцы? Однако у этого сословия имелась своя правда. Оно и теперь вряд ли кто возьмется оспорить, что прежде многие столетия дворянство нашей страны оставалось надежной опорой не только царского режима но и всей державы. Благодаря отлаженной системе образования и воспитания своего подрастающего поколения это сословие исправно поставляло как на военную так и на гражданскую службу всесторонне подготовленные кадры. (Разрушив эту систему, вожди большевиков уповали на то, что впредь и кухарки запросто смогут управлять государством; ан получилось не очень. Разве не факт, что после 1917 года все

наши верховные руководители в конце концов оказывались «неправильными»?)

Одной из форм оплаты за эту службу как раз и было наделение более или менее обширными поместьями, которые затем передавались из поколения в поколение. Отнять все их и поделить между малоимущими крестьянами? Поступить так с «опорным классом державы» — царское правительство осознавало это отчетливо — было бы для него самоубийственно.

Но главное даже не в этом. Столь ненавидимые «революционными» партиями обширные помещичьи землевладения (а такой «чести» вскоре удостоились и крупные крестьянские хозяйства, получившие официальное наименование «кулацких») производили ведь основную массу товарного хлеба и других сельхозпродуктов; было чем кормить и растущее население городов, и армию, и на экспорт что отправлять. Благодаря столыпинскому закону от 9 ноября 1906 года (им разрешалось выделение самостоятельных хозяев из крестьянской общины, получавших землю в собственность и тем самым впредь заинтересованных в ее улучшении и удобрении) эта товарность существенно возросла, возросло и общее производство сельхозпродуктов в стране. Увы, это не предотвратило в 1911 году смертельный выстрел эсера Богрова...

Принимая все это во внимание, можно считать, что «уравнительный» проект

Ф. К. Миронова потерпел совершенно закономерное фиаско (хотя в наши дни иные его биографы видят в этом его творении чуть ли не величайшую заслугу). Мало было бы проку, если бы Россию поделили на сугубо равные, однако мельчающие от поколения к поколению клочки-землевладения. И тем не менее нельзя не оценить чистоту намерений «борца за справедливость», равно как и мужество, с которым он их отстаивал.

С этих позиций Филипп Кузьмич и выбор свой делал — к какой партии пристать на чрезвычайно богатой в ту пору ярмарке политических зазывал. Его прельстили ленинские «апрельские тезисы» 1917 года, в которых вождь большевиков провозгласил намерение немедленно покончить с войной, чиновников сделать выборными и платить им не больше чем хорошему рабочему, а землю без всякого выкупа отдать крестьянам.

К этому времени наш герой успел досыта навоеваться еще и на германском фронте, куда пошел опять-таки добровольцем. Заработал там кучу новых наград и дослужился до звания войскового старшины и должности помощника командира 32-го казачьего полка, когда в декабре 1917 года эта часть получила приказ от своего, еще старорежимного, командования фронтом: «навести порядок» в городе Александровске, где о своем взятии власти объявил местный Совет рабочих депутатов. Казаки, однако, приказ выполнять отказались, устроили митинг, низложили на нем командира полка Моргунова и избрали на его место Миронова. После чего так-таки прибыли в мятежный Александровск, где не только побратались с местными рабочими, но и помогли им отбить наступавшие на город белогвардейские подразделения. А затем походным порядком проследовали в родные края. Инцидент для той поры вовсе не исключительный!

Через три недели Миронов уже дома. А 25 января отмечено его обращение к казакам Усть-Медведицкого округа, в котором он излагает свое понимание социализма и программ различных российских партий. О чем тут речь?

— Вообще социализм, — говорится в этом обращении, — стремится к добру, к совершенству, прогрессу, равенству; он ищет преобладания правосудия, разума, свободы. К этой общей цели социалистические партии идут различными дорогами. Партия народных социалистов говорит, что «и землю, и волю, и права народу окончательно мыдадим через 50 лет». Партия правых социалистов-революционеров — через 35 лет Партия левых эсеров — через 20 лет. Партия социал-демократов меньшевиков — через 10 лет. А партия социал-демократов большевиков говорит: убирайтесь все вы со своими посулами ко всем чертям. И земля, и воля, и права, и власть народу — нынче же но не завтра и не через 10, 20, 35 и 50 лет!

Будь Миронов более искушенным как политик, не пылать бы ему таким энтузиазмом Видимо, до поры до времени Филипп Кузьмич даже не догадывался: то, что для себя он полагал конечной целью, для большевиков представляло собой лишь временный лозунг, политический маневр ради приобретения авторитета в массах. Не исключаю и того что он мог попросту не знать о принятом без лишней рекламы 19 февраля 1918 года ленинском законе «О социализации земли», которым устанавливалось: предметом дальнейшей политики является «развивать коллективную систему земледелия за счет индивидуальных участков с целью утверждения социалистической экономики». Впрочем, если даже и слышал о таком, то и в страшном сне помыслить не мог, что всего лишь через десятилетие дело обернется столь диким насилием над крестьянством, что небо с овчинку покажется. То есть принудительной коллективизацией, после которой интерес сельчан к владению лишним клочком земли существенно поостыл.

Но как бы то ни было, о полной идеологической слепоте Миронова говорить не приходится. Зигзаги большевистской политики и его часто заставляли дергаться (и это мягко сказано). Не случайно признавался: «К идее большевизма я подошел осторожными шагами и на протяжении долгих лет». Но что оставалось делать? В революционном потоке четко обозначились два берега — «белый» и «красный». Надо было выбирать, оттенки не признавались.

В конечном счете такой выбор и был сделан. Забегая вперед, отметим, что организационно оформлено сие было 15 января 1920 года. В этот день Ф. К.Миронова приняли в ряды РКП(б). Ему был выдан партийный билет № 755 912. Но, право, мороз по коже продирает, как помыслишь о том, что человеку перед этим довелось испытать...

Охотники за головами

Сегодня историками общепризнано: к другому, к «белому» берегу Миронов «рулить» отнюдь не собирался. (Хотя многие, и в первую очередь «демон революции» Лев Троцкий, пытались уверить страну в обратном). Ведь что его там ждало? Христолюбивое белое воинство знало и помнило о приказе генерала П. Н. Краснова, в соответствии с которым предписывалось «Миронова, если кто его поймает, повесить без следствия и суда». Тем же приказом за голову «изменника Дону и Отечеству» было обещано фантастическое по тому времени вознаграждение — 400 тысяч рублей золотом. И немудрено: по признанию одного из современников, «Миронов один стоил целой дивизии».

Без сомнения, Петр Николаевич весьма и весьма сожалел о том, что в свое время, когда Миронов был доступен, его не позаботились устранить. Очень уж дорого обошлась такая промашка. Не случайно генерал признавался позже — у меня, дескать, много хороших военачальников, но такого, как Миронов, нет. С такой оценкой в общем то соглашался впоследствии и другой Петр Николаевич — главнокомандующий белой гвардией Юга России барон Врангель, по слухам суливший через тайных агентов «изменнику» чуть ли не златые горы за переход на его сторону. Однако Миронов на такую «наживку» не клюнул.

Позже в своих мемуарах многие деятели белого движения сходились на том, что зря де они первыми начали активно «выводить из игры» тех, кто далее обернулся им костью в горле. Особенное сожаление при этом у них вызывали чересчур мягкотелыe, по их мнению, меры, предпринятые правительством А. Ф.Керенского после организованной большевиками антивоенной демонстрации 3 июля 1917 года в Петрограде. Тогда, как известно, Троцкий и Каменев были брошены в тюрьму (откуда они уже вскоре вышли торжествующими победителями), а Ленину было позволено скрыться в Финляндию, где его прославленный впоследствии художниками шалаш близ станции Разлив отнюдь не составлял секрета для правительственных ищеек.

В связи с этим — уже после Второй мировой — английский историк Пол Джонсон цинично поинтересовался у Керенского (в телевизионном интервью на Би-Би-Си), отчего он в ту пору не позаботился извлечь будущего вождя пролетариев всех стран из его нехитрого убежища и поставить к стенке. Дескать, насколько дешевле это бы России обошлось. Александр Федорович ответил: «Я не посчитал тогда эту фигуру сколько-нибудь значительной».

В отличие от своих оппонентов, большевики своих возможностей «работать на упреждение» почти никогда не упускали. И хотя их наследники, идеологи нынешней КПРФ (например, Сергей Кара-Мурза в вышедшей в 2009 году книге «Гражданская война»), и пытаются доказать, что террор в стране начали-де отнюдь не красные (так оно было на самом деле или наоборот, можно спорить сколько угодно), не подлежит сомнению: библейское «за око два ока, за зуб все зубы» всегда было руководством к действию для «рабоче-крестьянской» Чека. К примеру, в ответ на выстрелы полуслепой Фанни Каплан 30 августа 1918 года (об этом сообщает сам Сергей Георгиевич) только в Петрограде было расстреляно «512 бывших сановников и министров, даже профессоров». Неужели все они направляли руку эсерки? И что дала эта, с позволения сказать, гекатомба? «Видимо, — заключает сам автор, — террор скорее подтолкнул к расширению гражданской войны, чем отвратил от нее».

Это уж наверняка. И поскольку белое движение составляли тоже отнюдь не паиньки и заиньки (о зверствах, которые творились в деникинских застенках, ходили легенды), возникал резонанс. Росли ряды неутомимо трудившейся над изобличением и уничтожением врагов — как настоящих, так и мнимых (подчас даже и в собственных рядах) коммунистической жандармерии. Правда, тот же С. Г. Кара-Мурза пытается нас уверить, что численность ВЧК в 1918 году не превышала 120 человек (а в 1920-м всего 4500) и в силу этого она просто не могла проводить широкие репрессии. Но так ли это? В специальном исследовании Георга Леггета «Чека: ленинская политическая полиция» (Оксфорд, 1981) приводятся другие данные. Согласно им в кратчайшее время после своего учреждения 7 декабря 1917 года ВЧК выросла в своего рода государство в государстве, доведя численность своих постоянных сотрудников до 250 тысяч (притом, что царская охранка имела всего 15 000). Соответствующей была и их активность. В то время как при последнем царе казни подвергалось в среднем по 17 человек за год (за преступления всякого рода), то Чека в 1918 — 1919 гг. ежемесячно отправляла на тот свет только по политическим мотивам не менее 1000 своих оппонентов, руководствуясь в основном «революционным правосознанием».

Сегодня вряд ли кому-либо дано досконально проверить истинность этих цифр (в обоих случаях настораживает их явная округленность): и учет по этому поводу был сами понимаете какой, и политики за ними по-прежнему проглядывает слишком много. И тем не менее с тем, что Сергей Георгиевич явно поскромничал, вряд ли кто возьмется спорить. А для сомневающихся достаточно познакомиться поближе с биографией Ф. К. Миронова, которого, несмотря на все его заслуги перед советской властью, на каждом шагу сопровождали чекистские осведомители, по доносу (как увидим — определенно сфабрикованному) одного из которых командарма в конце концов и угробили.

И все почему? Миронов не хотел быть слепым орудием в чьих-либо руках, желал по нынешним понятиям — вполне логично) участвовать в определении цели — «за что воюем?». И он попросту не мог взять в толк, как можно на каждом шагу жертвовать элементарной справедливостью во имя трактуемой подчас как бог на душу положит «Революционной целесообразности». Так, в феврале 1919 г. он представил командованию Красной Армии доклад, в котором категорически протестовал против «прелестей» тотального расказачивания, предлагая предоставить возможность местному и. селению «под руководством опытных политических руководящих работников строить жизнь самостоятельно». Вполне разумными посчитали эти меры такие авторитетные в ту пору деятели, как Иоаким Вацетис и Семен Аралов. Однако всесильный на тот момент Лев Троцкий прицыкнул на всех, указав, что «Миронов призван командовать армией, а не развивать административно-политическую деятельность».

Получив такой, с позволения сказать, щелчок по носу, Филипп Кузьмич отнюдь не покорился. 31 июля того же 1919-го он обращается с посланием уже непосредственно к Ленину. В нем, между прочим, говорилось: «При личном свидании с Вами, Владимир Ильич, 8 июля я заявил Вам о сквозящем ко мне недоверии, ибо агенты советской власти, совершающие противозаконные дела, знают, что я человек решительный злых действий их не одобряю, как не должна одобрять их и власть, если она стоит на страже народного блага и если эта власть не смотрит на народ как на материал для опыта при проведении своих утопий, хотя бы и отдающих раем...

Я отказываюсь принимать участие в таком строительстве, когда весь народ и все им нажитое растрачивается для цели отдаленного будущего, абстрактного. А разве современное человечество — не цель? Разве оно не хочет жить? Разве оно настолько лишено органов чувств, что ценой его страданий мы хотим построить счастье какому-то отдаленному человечеству?!» (ЦГАСА, ф.1304, оп. 4, д. 46, л. 7—17).

Всю свою правду, всю свою боль вложил Миронов в это письмо. Ответа он не получил. У большевистских вождей была своя правда: их не страшили какие угодно народные жертвы, если они шли на пользу фантастической мировой революции.

Что тут оставалось делать? Находясь в странной ссылке в захолустном Саранске, где под его началом предполагалось сформировать корпус красных казаков, Миронов не находил себе места, разрываясь между желанием поскорее помочь своим (конница Мамонтова только что захватила Тамбов) и негодованием в адрес тех, кто его призывы к справедливости чуть ли не поднимал на смех. Рассказывают, что в эти дни он в горячах во всеуслышание честил Троцкого предателем за то, что тот тормозит присылку пополнений для его корпуса. Кричал, что никакой-де он не коммунист, а базарный жид и махинатор.

Разумеется, все эти срывы тщательно фиксировались и сообщались куда следует приставленными к комкору политкомиссарами и чекистскими соглядатаями. «Наверх» пошло предложение: расформировать корпус в связи с якобы подготовляемым в нем мятежом. Вот тогда и случилось ЧП, упоминание о котором в современных официальных справочниках способно повергнуть неподготовленного читателя в недоумение.

«24.08. 1919 года, — читаем в одном из них, — Миронов вопреки запрету Реввоенсовета республики выступил с частями недоформированного корпуса из Саранска на фронт для борьбы с белогвардейцами, за что был арестован и в октябре приговорен ревтрибуналом к расстрелу» (Энциклопедия «Гражданская война». М., 1987.С. 358).

Странно, не правда ли? Хоть и несогласно с приказом, но направлялись-то мироновцы помогать своим! На самом деле все не так просто. Выступая против Деникина комкор одновременно провозглашал: «Долой самодержавие комиссаров и бюрократизм коммунистов, погубивших революцию!». Выражал протест против бесчинных расправ на Дону, вызывавших там одно восстание за другим. Проще говоря, требовал корректировки слишком уж неправедной политики. Но такое власти не собирались с ним даже обсуждать. Расценили происшедшее как бунт.

Революционный трибунал по этому делу заседал в городе Балашове. 7 октября 1919 г. Миронову и нескольким его соратникам было объявлено о смертном приговоре. Ночь перед казнью им было позволено провести в общей камере, к утру многие поседели. Филипп Кузьмич нашел в себе силы набросать письмо жене (сегодня оно —• в фондах Серафимовичского музея). «Я жил честно и умру честно», — говорится в нем но смерть и на этот раз отступила. Утром 8 октября бедолагам было объявлено о помиловании. Их услугами еще не грех было воспользоваться...

С эшафота – в полководцы

Повествуя о дальнейшем, иные биографы могут упрекнуть Миронова в непоследовательности. Ибо он, выйдя на свободу, не только «вступил в ряды», но и подготовил по заказу ЦК РКП(б) приличествующее моменту обращение к донским казакам.

«Братья-станичники, — говорилось в нем, — давайте сами покончим с контрреволюцией… Уже достаточно пролито крови, чтобы с ужасом отвернуться от ее луж» (Энциклопедия Волгоградской области. Волгоград, 2008. С. 205—206). Листовки с этим обращением печатались большими тиражами и широко распространялись по ту сторону фронта. Не исключено, что этот призыв сыграл известную роль в моральном разложении деникинских войск, которые, потерпев в середине октября 1919 года сокрушительное поражение под Орлом, в дальнейшем от него уже не оправились. Может, спросим: мил дружок, а где же твоя принципиальность? Однако извините — а что еще оставалось? Во-первых, человека психологически надломили (а попробуйте-ка не надломиться, проведя ночь в камере для смертников!). Во-вторых, Миронов рассудил (и в общем-то здраво), что в существующей ситуации надо «либо восставать, либо считать существующую власть и возглавляющую ее партию имеющими множество недостатков, но недостатков исправимых, и попытаться исправлять их изнутри. И он посчитал справедливым выбрать именно этот второй путь, предварительно получив от «верхов» заверения, которые он повторил в обращении к донским казакам («Я торжественно заявляю, что те ужасы, которые были на Дону, больше не повторятся!»). А далее сам в какой-то степени стал властью: был введен в состав Донисполкома.

Но недолго довелось ему, пребывать в этой роли. Опять позвала «военная труба»... Вспомним: после краха деникинского похода на Москву остатки белой армии эвакуировались в Крым, где были реорганизованы генерал-лейтенантом Врангелем и вновь стали представлять собой значительную силу. 6 июня 1920 года они вторглись в северную Таврию. Части Красной Армии, основные силы которой в ту пору были заняты на польском фронте, терпели здесь одно поражение за другим.

Среди соединений, действовавших против Врангеля, был 1-й конный корпус. Изначально им командовал один из популярнейших лидеров красных казаков Борис Мокеевич Думенко. Ему аккурат перед врангелевским вторжением предъявили обвинение (как теперь установлено — ложное) в подготовке мятежа и расстреляли. Его преемники действовали неудачно, в результате корпус попал в окружение, откуда вырвался, потеряв половину своего состава. Остатки соединения вывели в тыл и, пополнив, сформировали на их основе Вторую Конную армию. Командующим назначили О. И. Городовикова, который в этой роли тоже отнюдь не стяжал лавров.

Тогда и пришлось вспомнить о Миронове. 30 августа он назначается командующим Второй Конной. В войсках это событие встретили восторженно. Повсюду по пути следования нового командарма встречали транспаранты: «Едет Миронов — бить баронов!». И эти надежды оправдались. Филипп Кузьмич в короткие сроки реорганизовал свое воинство, провел необходимое обучение. На этот раз ему не мешали, не тянули с пополнением. Правда, и политическое недоверие с него не снимали, демонстративно назначив ему в комиссары Д. В. Полуяна, возглавлявшего год назад осудивший Миронова балашовский трибунал.

Но как бы то ни было, а Вторая Конная вскоре уже представляла собой грозную силу. 13 октября она в составе других частей Южного фронта перешла в контрнаступление.

Врангелевцы спешно эвакуировались в Крым. Здесь белая кавалерия предприняла последнюю попытку перехватить инициативу. Вот как рассказывает об этом очевидец: «Конница генерала Барбовича уже заходила в тыл нашей 51-й дивизии... Но здесь опять пришел на выручку военный талант Миронова. Я видел это сражение с близкого расстояния. На огромной степной равнине навстречу хваленой коннице Барбовича двигалась наша 16-я кавалерийская дивизия. В последнюю минуту наша конница внезапно разомкнулась, и перед противником выросли грозные тачанки. Заговорили 250 пулеметов...» (А. И. Боярчиков. Воспоминания. М., 2003).

Разгром был полный. После этого 12 ноября Вторая Конная взяла Джанкой следующий день вошла в Симферополь. Заслуги Миронова в ликвидации «угрозы сюга» были отмечены орденом Красного Знамени и именным золотым оружием.

Как говорится, мавр сделал свое дело, мавру можно уходить. 24 января 1921 г.Миронова отзывают в Москву, предложив почетный и в общем-то необязательный пост инспектора кавалерии РККА. Ему дается отпуск, который он использует для «побывки» в родном краю. И там воочию убеждается: обещания властей покончить с кровавыми расправами на Дону никто не собирается исполнять. Совсем даже наоборот.

Хлеб твой насущный отдай нам днесь

Не все знают, что слово «продразверстка» было пущено в оборот еще до февральской революции 1917 года. И сперва оно означало обязанность для крестьян ПРОДАВАТЬ определенную часть урожая — как вынужденную меру военного времени. Особенность же продразверстки, проводившейся после октябрьского переворота, состояла в том, что власть конфисковывала у селян практически весь хлеб, ничего не давая взамен. В деревню двинулись продотряды. И вот пример того, сколь широкими были их полномочия (далее — цитата из официальной сводки ВЧК): «Продовольственную разверстку гражданин Марголин начинает таким образом. По приезде в село или волость он собирает крестьян и торжественно заявляет: «Я вам, мерзавцам, принес смерть. Смотрите, у каждого моего красноармейца по сто двадцать свинцовых смертей на вас, негодяев». Затем начинается требование выполнить продразверстку, а потом порка, сажание в холодный сарай и т.п.». И еще: «Множество жалоб на то, что продразверстка накладывается не пропорционально возможностям, а отобранные продукты расхищаются или не вывозятся и гниют» (И. Р. Шафаревич. «Русский вопрос». М., 2009. С. 522). Сверх того, у пробиравшихся к сельчанам из города и выменивавших хлеб на различные товары самоснабженцев (их в ту пору навеличивали «мешочниками») как минимум без всяких разговоров отнимали «добычу». Запросто могли и поставить к стенке.

Сегодня несть числа трудам историков и публицистов, объясняющим высшую целесообразность столь драконовских мер. При всем притом никто даже не пытался доказывать их справедливость для крестьянского сословия, составлявшего в ту пору как-никак 80% населения страны. И оно, это сословие, клокотало от возмущения. Уж на что в бывшей Области Войска Донского многократно каленым железом выжигали всякое недовольство, и там вспышки следовали за вспышками. И было отчего.

— Урожай 1920 года в нашем крае, — рассказывает директор Серафимовичского литературно-краеведческого музея Л. С. Петрова, — был плохой (оно ведь и сеятели почти сплошь оставались под ружьем) и хлеба собрали мало. Между тем на Дон была возложена совершенно невыполнимая продразверстка, для реализации которой в станицах появились продотряды. А поскольку «кулацкие» (то есть производящие максимум товарного зерна) хозяйства в ходе Гражданской войны были уничтожены практически полностью, хлеб стали отбирать чуть ли не у всех подряд. Тем не менее к январю 1921 года план по продразверстке был выполнен всего лишь на треть. Голод в стране это не предотвратило, зато без куска хлеба остались сами хлеборобы. И ближайшее будущее добра не сулило: во многих хозяйствах не оставалось зерна для весеннего посева. По сути, это был первый в России спланированный сверху голод. И что характерно — в его преддверии большевики находили возможным слать за рубеж эшелоны с хлебом в подарок «борющимся за диктатуру пролетариата, за власть Советов рабочим и солдатам в Германии» (С. Казаков. Русская история. XX век. Ростов, 2009. С. 522).

Доставалось в ту пору всей деревне, однако на Дону принцип «чем круче, тем лучше» проводился в жизнь наиболее последовательно. Продолжало действовать принятое 24 января 1919 г. оргбюро ЦК РКП(б) во главе с Я.М. Свердловым людоедское своей сути циркулярное письмо, в котором (секретно) предлагалось «провести массовый террор против богатых (а кто в ту пору определял «планку» для такой принадлежности? — И. М.) казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с советской властью... Конфисковать хлеб и заставлять ссыпать все излишки (а мера этим излишкам была — как Бог на душу положит - И. М.) в указанные пункты; это относится как к хлебу, так и ко всем другим сельскохозяйственным продуктам...»

Последствия такой политики Миронов теперь видел воочию. 7 февраля он был в Усть-Медведицкой, а на следующий день в честь его приезда в станице состоялся митинг, который, увы, оказался отнюдь не торжественным. Об этом можно судить по одной из сохранившихся записок в президиум того самого митинга: «Многоуважаемые наши старшие товарищи Миронов, Чевелев (местный руководитель. — И. М.) и другие! Все вы очень хорошо нам поете. Да и отчего же не петь? Морда и туша выхоленная, одеты тепло. Семья тоже ни в чем не нуждается. А ты, черт возьми, стоишь с пустым желудком, ноги прозябли в рваных обмотках. Дома ждет тебя куча холодных и голодных детей. Сын погиб... Сам честно выполняю свой долг перед республикой. И только потому, что ты не коммунист, получаешь за свой труд 3000 рублей (на полвоза дров) и через 2 - 3 месяца 10 фунтов просяной муки, и только на себя, на семью не полагается. Коммунисты! А сколько хлеба вывезено вами с Дона и, в частности, из Усть-Медведицкого округа? Москву обеспечили, а мы страдаем! И так стоишь ты, смотришь на сытых коммунистов, кормящих тебя баснями, и думаешь: будьте вы все трижды прокляты!» (Известия ЦК КПСС. 1989. № 6. С. 177—178).

И на митинге, и на состоявшихся вечером того же дня товарищеских беседах, и на окружной партийной конференции 11 — 12 февраля (Миронов был избран ее делегатом) речь шла все о том же: голод, самоуправство местных властей, хозяйственный разор... На этой волне только что поднял восстание комендант гарнизона одной из станиц Вакулин, большевик с 1918 года, в прошлом командир полка мироновской 23-й дивизии, первым в этой дивизии награжденный орденом Красного Знамени. Теперь он всюду рассылал воззвания: «Все, кто смел духом, кто честен и бодр, должен поднять знамя священной борьбы, дабы у отца с матерью, у жены с детьми не отняли последний кусок хлеба, последнюю коровенку тунеядцы и вампиры коммунисты...»

Естественно, на конференции насчет всего этого Миронову предложено было высказаться. Он выступил 12 февраля и заявил, что хотя и не одобряет вакулинское восстание, но нельзя не видеть — вызвано оно невыносимыми условиями продразверстки и злоупотреблениями властей. Что надо, по его мнению, для борьбы с голодом немедленно ввести свободную торговлю хлебом. И еще произвести чистку негодных элементов в аппарате власти.

Для чекистских соглядатаев (среди которых особенно усердствовал некий Скобиненко), уже давно фиксировавших каждый шаг чересчур самостоятельного командарма, этого было более чем достаточно. По соответствующим каналам прошел сигнал: Миронов-де взялся за старое, он готовит восстание против советской власти. Ну а в ту пору на сей счет достаточно было только намека...

В ночь на 13 февраля 1921 года Филипп Кузьмич был арестован. И дальнейшая его судьба была предопределена.

«Лучше щепоть насилия, чем мешок права»?

Ясно одно: на этот раз открытое судебное разбирательство над неисправимым правдолюбом представлялось для властей вовсе нежелательным. Потому и был использован старинный рецепт: дескать, лучше щепоть насилия, чем мешок права. Миронова, как тогда выражались, «отправили к Духонину». Мало того: в дальнейшем почти полстолетия память о нем, равно как и о делах его Второй Конной, тщательно вытравлялась отовсюду. И даже после того, как 15 ноября 1960 года военная коллегия Верховного суда СССР однозначно установила невиновность военачальника, продолжались попытки (к ним можно отнести, например, выступление С. М. Буденного в № 2 журнала «Вопросы истории КПСС» за 1970 год) шельмовать его как злокозненного врага народа.

Но теперь и они признаны несостоятельными. И все, что связано с памятью о Миронове, возвращается истории. Его жизненный путь послужил материалом для доброго десятка книг. Его именем названы улицы в Ростове и в Михайловке Волгоградской области. А в Серафимовиче, этой бывшей станице Усть-Медведицкой, сохранился дом, некогда принадлежавший легендарному командарму. Расположен он по ул. Миронова, 53. И проживает в нем внучка Филиппа Кузьмича — Валентина Афанасьевна Фастовец с супругом Александром Константиновичем. Ну уж ей-то наверняка известны обстоятельства последних дней жизни деда или по крайней мере место его последив го упокоения?

— Ничего подобного, — с видимым усилием выдавливает из себя хозяйка дома! Чувствуется, что разговоры на эту тему причиняют ей почти физическую боль. — В том и дело, что официально никому из родственников деда не было ничего сообщено ни о том, кто его судил и на основании чего, ни о времени и месте его захоронения. Что называется, заслужил командарм...

Из-за этого супруга Ф. К. Миронова (и мать нынешней хозяйки дома) Стефанида Петровна, которая всю свою жизнь учительствовала, постоянно находилась в своей школе, что называется, под угрозой вылета. При всем при этом она до конца своих дней не верила в смерть своего благоверного. Поминутно вспоминала о нем, часто плакала. Говорила всем, что он-де ни в чем не виноват, что его из-за клеветнического оговора отправили в ссылку на дальний Север. Умерла она в 1953 году.

Но неужто обстоятельства кончины такого человека до сих пор — тайна за семьи печатями?

Знаете, — после некоторого колебания начинает Валентина Афанасьевна,- однажды к нам в дом постучался весьма пожилой человек. Представился бывший чекистом, поведал ряд эпизодов, которые могли быть известны лишь участнику событий 1921 года в Михайловке. По его словам, Филиппа Кузьмича сразу после ареста отвезли за город, «шлепнули» там (время-то какое было — после кронштадтского восстания муху за слона легко было принять!) и скоренько закопали.

А не было ли попыток это захоронение отыскать?

Да весь белый свет разве перекопаешь!

С этой версией категорически не соглашается директор Серафимовичского литературно-краеведческого музея Л. С. Петрова. Ведь супруги Фастовцы не запомнили даже фамилии посетившего их предполагаемого чекиста. И документов никаких насчёт расправы с Мироновым в Михайловке не сохранилось. Но ведь и в Москве, куда, по мнению большинства исследователей, Филиппа Кузьмича препроводили после ареста, с бумагами насчет его экзекуции небогато?

Увы, это тоже правда. Во всяком случае, когда мы недавно снимали видео фильм о Миронове (он называется «Жизнь и любовь командарма»), то постарались привлечь как можно больше источников. Наши люди поработали во всех московских архивах, в том числе и в эфэсбэшных. Результат — ноль. Установить в точности—как и на каком основании Миронов был расстрелян, не представилось возможным. Не известно, где и как он похоронен. И это обстоятельство породило и порождает множество легенд. Согласно главной из них, сегодня принято считать, что Миронова застрелил 2 апреля 1921 года часовой с вышки в момент, когда Филипп Кузьмич совершал (почему-то в одиночку, что в принципе не допускалось) прогулку по двору Бутырской тюрьмы (Филипп Миронов. «Тихий Дон в 1917—1921 гг. Документы и материалы». М. 1997). Хотя и здесь возникает немало вопросов. Остается неизвестным, кто был этот часовой. Чей конкретно он выполнял приказ? И насколько высшее руководство страны было в курсе насчет принимаемых по отношению к Миронову мер? А может, «концы в воду» здесь прятались особенно тщательно в связи с тем, что все ещё приходилось оглядываться на принятое не далее как 17 января 1920 года постановление ВЦИК и Совнаркома «Об отмене применения высшей меры наказания (растрелов)»? Если такая стеснительность в ту пору и имела место, то в дальнейшем она, как известно, растаяла без следа. Под лозунгом «обострения классовой борьбы в ходе построения социализма»...

В конечном счете большевизм, как не без горечи отмечает один российский историк, победил в Гражданской войне отнюдь не только белогвардейцев и интервентов. Он перемолол в своих жерновах наивные народные представления о справедливости и всеобщем равенстве, ярким выразителем которых был Филипп Миронов.

И перемолол не просто так — под этот процесс была подведена «теоретическая база». Наиболее откровенно ее формулировал не кто иной, как Лев Троцкий. Проблемы революционной морали (а стало быть — и справедливости), по его словам, всегда сплавлены с проблемами революционной стратегии и тактики. Соответственно здесь нет места моральным критериям; единственно возможный критерий — политическая эффективность. И как впоследствии большевистское руководство ни открещивалось от троцкизма как «вредной» идеологии, как раз этот основополагающий принцип для него всегда оставался руководством к действию. Тому свидетельство — вся история России от октябрьского переворота 1917 года до наших дней.

Да оно и в наши дни зловещее кредо Льва Давидовича нет-нет да и напомнит о себе. Совсем недавно в своем интервью «Эху Москвы» бывший министр экономики РФ Е.Г. Ясин много рассуждал о соотношении в нашей жизни и экономике двух начал —эффективности и справедливости. Если будете чересчур неукоснительно следовать этой последней ипостаси, констатировал уважаемый Евгений Григорьевич, то непременно«останетесь без штанов» (экс-министр в точности так и выразился).

Простите, но если оно так, то на внушаемой нам с «сисечного» возраста обязанности не поступаться принципами морали и справедливости надо поставить крест? А такими понятиями, как честь и совесть, руководствоваться «применительно к подлости»?

Право, не хочется верить в столь мрачную перспективу под сенью гигантского креста в окрестности бывшей окружной станицы Усть-Медведицкой. В свое время его поставил здесь на взгорке под названием «Пирамида» сам великий правдолюб Миронов — с верой в близкое торжество в отношениях между людьми свободы и справедливости, в искоренение вражды и коварства. Поставил из дерева. Однако в разгар борьбы с «опиумом для народа» его сожгли. И лишь недавно местные казаки, с помощью спонсоров из волгоградского объединения «Каустик», здесь же его возродили — уже из металла.

На сегодня этот монумент — главное, что напоминает на донском правобережье о легендарном командарме. Не хватает только достойной эпитафии. Возможно, на эту (роль сгодился бы вот этот хлесткий «гарик» Игоря Губермана:

Россия извелась, пока давала

Грядущим поколениям людей

Урок документального провала

Искусственно внедряемых идей.

Разве не так оно и есть на самом деле?

Иван МОРДВИНЦЕВ.

Отчий край №4(68) 2010 с.129-141.